В Новосибирске до нас дошел слух, что директор Омской филармонии Юровский после нашего концерта тепло отзывался о «Молодцах» на всесоюзной планерке. Дошел и другой слух, что министр культуры Фурцева зовет его в Москву стать директором Росконцерта. На импровизированном собрании решили: мне надо лететь в Омск, встретиться с Юровским, прощупать почву, а после этого смотаться в Читу и выяснить у директора филармонии, какие у нас ставки, то есть сколько денег полагается нам за концерт. Я достал из чемодана припасенный на всякий случай французский костюм цвета «наваринского дыма с пламенем» и полетел в Омск. Неожиданный приезд руководителя «Добрых молодцев» вызвал у Юровского сдержанное любопытство. Он принял меня, усадил на стул напротив и тут же совершенно обо мне забыл. Забыл намеренно, демонстративно. Мол, посиди, подумай, пока я делами занимаюсь. Юровский держался за свое кресло крепко. За 20 лет руководства филармонией он создал Омский народный хор (оттуда вышла Людмила Зыкина); хор гремел на весь Союз, часто ездил за границу. Последнее было заметно — Юровский курил иностранный «Kent», открывал пачки часто, не жалеючи. Звонили телефоны, входили и выходили какие-то люди с бумажками, с коробками. Принесли новую пыжиковую шапку с базы, Юровский померил — как раз. Тянулись часы, за окном темнело. Посетителей стало меньше, а потом все затихло. Директор филармонии собрался домой, и тут взгляд его как будто случайно заметил меня. Некоторое время он смотрел молча, с непроницаемым лицом, потом спросил: «Ты чего приехал?» Стараясь не волноваться и не терять достоинства, я изложил ему пожелание коллектива работать с таким опытным и уважаемым деятелем культуры, как он, Юрий Львович Юровский, директор одной из самых успешных филармоний СССР. Руководители сталинской школы были тонкими мастерами намека, они филигранно ощущали подтекст. Сказанное мной, в прямом и грубом переводе с эзопового языка означало: «Мы — кассовый коллектив, знаем, что вы понимаете наш потенциал, хотим перейти в Москву, куда и вы вскоре собираетесь. Посодействуйте, вам же пригодится». Юровский ничем не выдал пойманную мысль. «Поговорите с Тихомировым в Росконцерте. Он о вас знает», — только и произнес он, давая понять, что аудиенция окончена. Из Омска я позвонил в Читу, в филармонию, договорился о приезде. Директор оказался тихим, сдержанным и вежливым человеком. Ходил слух, что он много лет проработал в управлении одного из сибирских лагерей. Видно было, что мой приезд его обеспокоил — неизвестно, что на уме у нового руководителя ансамбля. Мы догадывались, что Гильбо не сумел бы мухлевать без своего человека в филармонии. Этим человеком вполне мог быть и директор, но, во-первых, Григорий Яковлевич доил нас по джентльменской договоренности, а во-вторых, даже если бы мы обратились в прокуратуру, ничего бы доказать все равно не удалось. Цель у нас была другая — узнать, какие поборы делал Гильбо, чтобы устроить прямой мужской разговор и расстаться с ним на моральном основании. В Чите повторился омский сценарий. Мы с директором целый день гуляли в парке, осторожно нащупывали темы для беседы, тщательно избегая главного. В самом конце разговора я спросил его: а какие ставки у участников ансамбля по тарификации Читинского управления культуры? Директор отвечал туманно, но цифру все же глухо произнес. Быстрый подсчет показал: Гильбо брал себе около четверти наших заработков. В Читу мне предстояло приехать еще раз, там завершалась наша гастрольная поездка. Мы решили, что тогда же и уволимся. Впереди были еще Красноярск и Владивосток. |