 |
ПРЕССА |
|
ПРЕССА |
Отрывок из повести Марии Арбатовой "Уроки Европы"
Сева и Карен живут в небольшой квартирке в садовом этаже в центре Лондона, состоящей из пяти-шести маленьких комнат, которые Сева отделал и отстроил собственными руками. Жилье в меру уютное, в меру пижонское, коты имеют свои отдельные кошачьи двери, ужин накрывается со свечами. Набор приемов, рассчитанный на совка: "во как я устроился", Сева прокручивает с достаточным тактом. Квартира его после особняков родичей кажется мне, конечно, студенческой обителью, но ведь рассчитывать на замок с озером, эмигрируя, глупо, особенно порядочному человеку.
Сева, стройный, седовласый, немного усталый парень без возраста, воспитавший под глушилки не одно поколение на родине, до сих пор проходит у нас по статусу заурядного эмигранта. А ведь большинство эмигрантских амбиций было устремлено на нежность к самим себе, вместо нежности к тем, кто остался; большинство свободных голосов превратилось в курятники, отражающие нашу жизнь в кривых зеркалах междусобоя. Несостоявшиеся в Союзе писатели и журналисты, в масках пророков, соревновались в пошлости, бестактности и приблизительности; а мы верили каждому слову "оттуда". В этом смысле Сева - образец хорошего вкуса и хорошего тона, а главное - чуткости по отношению к совку, которому он может что-то объяснить из своей радиостудии.
За столом с красным итальянским салатом, пирогом с севрюгой и французскими блинами (Сева и Карен - кухонные гурманы) мы решили включить магнитофон, так что беседу привожу полностью.
Сева. В Англии люди управляются или самоуправляются на месте, и от высших властей зависят в гораздо меньшей степени, чем у нас в стране. Распределение в Англии тоже идет так, как у нас когда-то было, сто там с лишним лет тому назад. Что производится, то и потребляется. Поэтому общество раздроблено на буквально атомарные частицы, и человеку, привыкшему к тому, что все идет по иерархической лестнице сверху, никак к этому не привыкнуть. У меня есть приятель, оперный критик, он мне говорит: "Сева, я до сих пор жду звонка из райкома, чтоб мне сказали, что мне делать."
Я. Сева, ну а вы как к этому привыкли?
Сева. Видите ли, к эмиграции нужно готовиться долго и серьезно. Я к этому готовился, еще не зная, что уеду, буквально с восемнадцати лет. Увлекся языком на чисто филологическом уровне. Язык не существует отдельно от культуры, постепенно я дошел до того состояния, что не мог читать по-русски. Я ушел во внутреннюю эмиграцию. Так получилось, что профессии я менял каждые пять-семь лет. Я был переводчиком, моряком, инженером, музыкантом. В юности очень хотел стать актером, пытался поступить в театральное, ничего из этого не вышло, и батя определил меня в мореходку. Я проплавал год в эстонском пароходстве в загранку, получил английский диплом и ушел в джазовые музыканты.
С рок-группой мотался по гастролям и к 75 году, когда в СССР запас творческого пространства был исчерпан, начал потихоньку задумываться. Потому что тогда, если ты был внизу, тебя не трогали - играй, что хочешь, как только ты выходил на более высокий уровень - репертуарный контроль усиливался. Поработав в Москонцерте я пережил такое, что можно писать роман. Там нас и стригли, и брили, клеили на нас усы и парики. Все это называлось "Добрые молодцы".
Я. Помню этот ансамбль, это было ужасно.
Сева. Ага, но ведь "Добрые молодцы" - это была ширма. Мы пели забытые русские песни, и за это нам разрешали не стричься. Остальных насильно-стригли. А я был руководителем, пока, пораженный копьем, не пал на поле брани. Было это так. Мы пели на Сахалине, и оттуда наваляли коллективную бумагу о том, что мы оскорбляем русский фольклор, аккомпанируя себе на японской аппаратуре. Мы были молодые, озорные, сели и написали ответ, что ежедневно и ежечасно сотни пианистов оскорбляют бессмертные произведения Чайковского, исполняя их на роялях фирмы "Стейнвей" и "Блютнер". Последнее слово все-таки осталось за ними, они написали подметное письмо в Министерство культуры, после чего с руководящей работой мне пришлось расстаться, за что я судьбе чрезвычайно благодарен.
К тому времени я увлекся йогой и голоданием. Я голодал три дня, неделю и потом три недели - конечно, под наблюдением врача. И вот на шестнадцатый день у меня началось просветление. Плоть была уже убита, дух возвысился, я посмотрел на себя со стороны и пришел в ужас. Я понял, что занимаюсь совершенно не тем: какой-то саксофон, какие-то выходы на эстраду, дешевые девицы, популярность, афиши, касса, успех. И я подумал: зачем я все это делаю? И я уволился с работы, и восемь месяцев лежал на диване и думал. Честно говоря, на отъезд меня подбила бывшая жена.
Я. Она - еврейка?
Сева. Нет, она - татарка, но рвалась в Израиль. А я по отцу - еврей, по матери - русский. Мы получили вызов. В землю обетованную ехать мне не хотелось. Евреем я себя чувствую только, если обзовут. Я, вообще, не знал, куда я еду, я знал - откуда. У меня был тупик, и было все равно, где начинать. Ехал без всяких иллюзий, зная, что меня ничего не ждет, и когда прибыл в Италию, записался моряком и подал документы на Канаду, потому что кому нужен саксофонист. К счастью, оказалось, что у Канады нет своего флота.
И тут меня нашел человек, который работал на Би-Би-Си. Он приехал к своей матери буквально в нашу квартиру, хотя эмиграция была разбросана по трем городам. Я сдал ему обычный экзамен на перевод и на чтение и начал ждать. Вообще, в истории моего попадания на Би-Би-Си такое количество мистических совпадений, что я никак не могу считать этот путь случайным. Пока я ждал, я помогал с переводами одному американскому священнику и был вовлечен в церковную работу. Оформлял паспорт в Англию, и это было бесконечно.
Я. На что вы жили все это время?
Сева. Сначала на пособие, потом написал какой-то учебник русского языка, он не вышел, но деньги заплатили.
Потом обучал людей вождению. И вот я живу, хожу раз неделю в контору, не получаю паспорта и чувствую, что обстоятельства что-то хотят сказать мне. А к этому времени а был так глубоко погружен в церковную деятельность, что созрел для крещения. Пришел к своему другу американцу и попросил, чтобы он крестил меня. Он сделал это в церкви пятнадцатого века, в мраморном бассейне, это было невероятно красиво.
И после этого со мной начинают случаться странные вещи. На следующий день прихожу в контору и меня узнает чиновник, которому я сдавал документы, он запомнил меня, потому что у него сын Ренато, а у меня - Ренат. И он неожиданно соображает, что засунул мою папку случайно в нижний ящик стола, откуда бы ее никто никогда не извлек на свет божий, и мгновенно оформляет паспорт. И я еду, и в Риме на площади покупаю у голландских студентов за гроши старый "фольксваген", и вижу, что первые буквы на нем "Ди" и "Джей" - традиционное изображение диск-жокея. И вот я приезжаю на этом "фольксвагене", и получаю музыкальную передачу.
Я. Сева, вы говорите так, как будто это так просто, приехать и получить на Би-Би-Си передачу.
Сева. Я и говорю, что это мистика. Я начинаю делать пробные материалы, и человек, делавший передачу обнаруживает богатого дядюшку в Калифорнии. И дядюшка ему говорит: что ты там гниешь на Би-Би-Си, приезжай ко мне, будешь торговать недвижимостью. И он уезжает. Здесь ведь никого не увольняют просто так, мы бы с ним до ста лет вместе делали передачу.
Вторую, немузыкальную передачу я предложил сам. Начальство пошло на колоссальный риск. Это был новый жанр, бессценарное радио, чистый импровиз. Они долго не верили, что русский может делать такую передачу, они же знают, что у нас без бумажки "здравствуйте" никто не может сказать. В общем и сейчас никто не верит, что вся передача делается моими двумя руками за час до выхода в эфир. Напряг, конечно, сильный, но у нас есть ангел-хранитель, тфу, тфу, тфу, все концы совпадают с концами, все каким-то мистическим образом стыкуется. Я просто нахожусь в медитационном состоянии. У меня в принципе антижурналистский подход к делу. Все, что должно придти, придет само. Они считают, что это чисто русский подход и он требует состояния полной открытости миру.
Я. Сева, как вы адаптировались к английской жизни я вот, например, тут просто ничего не могу понять.
Сева. А кто вам сказал, что я адаптировался? Тот же оперный критик звонит мне третьего дня, он рассорился со своей подругой-англичанкой. "Старик, говорит, умоляю, найди мне любую женщину, женюсь на ком угодно. Ведомости не могу заполнить." Ведь каждое утро по почте приходят разные анкеты, и надо сообразить, что где писать. Жизнь здесь невероятно сложна на юридическом уровне, и среднему человеку нужно очень много знать. А русский с его безмерной верстой, с его неопределенным понятием времени, со словом, которое он дает, а потом берет обратно, выжить сам не может.
Уж как здесь не обангличанился, как не стал собранным, все же я без жены-англичанки часто бы оказывался полным котенком. Этот недостаток на бытово-юридическом уровне русскому человеку восполнить нечем. Здесь очень сложная структура общества и нашими мозгами ее понять невозможно.
Я. А психологические стороны?
Сева. С моего флотского периода, когда я плавал заграницу помощником капитана, у меня сложилось впечатление, что русскому человеку за границей жить не надо. Он будет всегда гражданином второго сорта потому, что теряет все свои языковые и культурные привычки и накопления, и восполнить все это невозможно. Это я и теперь говорю отсюда.
Я. Сева, а как привыкнуть к тому, что телефон платный, и вода, и отопление, что все время надо считать?
Сева. Я на это махнул рукой. Мы об этом не думаем. Я верю в метафизический принцип: пьющий воду - получает на воду, пьющий коньяк - получает на коньяк. Конечно, как я в России жил не по средствам, так я и здесь живу не по средствам, только в Москве я был должен друзьям, а здесь - банку.
Я. С кем вы общаетесь?
Сева. Масса приятелей, а друзей в нашем, русском смысле нет. Друг у нас - это человек, к которому ты можешь прийти, чтобы пожаловаться, довериться, положиться. Здесь полагаться можно только на себя. Друг у друга здесь десятку не стреляют, и даже сигарету. Люди, приходя в гости, занимаются чисто интеллектуальной стимуляцией друг друга.
Я. Сева, а на что вы живете?
Сева. Вообще-то, я работаю, как вол в тридцати областях. На Би-Би-Си, потом у нас с женой фирма, мы консультируем какие-то фильмы. Она - актриса, я - член профсоюза актеров, попадаю в какие-то их дела. Делаю адаптации сценариев. Люблю строить квартиры. Вместо спорта, а ведь это безумная идея - бежать, обливаясь потом, или лупить ракеткой по мячу, я люблю выйти с утра с рубанком и строгать там какую-нибудь ногу для стула. У меня нет художественного таланта, и поэтому я выражаю себя через строительство. Меня, например, очень занимает, почему бетон, будучи жижей, застывая, становится камнем. Я даже собираюсь написать об этом книжку. Все, что здесь есть, я построил сам.
Я. Англичане любят сами работать в своих домах, это я знаю.
Сева. Да. Это мы привыкли к дармовому труду, к тому, что придет дядя Вася и сделает все за трешку или тетя Даша будет на вас всю жизнь ишачить за чечевичную похлебку. Здесь - права человека. За починенный кран с вас слупят сорок фунтов. Кстати, я ведь ушел из штата Би-Би-Си, чтобы иметь свободное время, и если со мной, не дай бог, что случится, то я буду точь в точь таким, каким был в бытность свою эстрадным музыкантом: нет концерта - нет ставки.
Я. Можно себе позволить работать только журналистом, как наши?
Сева. Трудно. Только, если сидеть дома, как барсук. Hо я не могу быть только журналистом. Мне неприятно, что я торгую своим происхождением. Что это за профессия -- быть русским? Случись мне разругаться завтра с Би-Би-Си, кому я нужен? Я пытаюсь стать обыкновенным человеком, вот как столяр, плотник.
Я. Сева, а как насчет ностальгии?
Сева. Наша волна эмиграции уехала от совершенно невозможной жизни, мы уехали, чтобы никогда к этому не возвращаться. Ностальгия, конечно, есть, но это скорей тоска по друзьям, по своему учебному заведению. Очень бы хотелось попасть в мою школу в Таллине. Я ведь кончил школу в Эстонии, это еще одна из причин, по которой мне в эмиграции легче, чем другим. Я вырос в эмиграции, в Эстонии русскому жить тяжелее, чем в Англии. Эстонцы такие, очень уж саксы. В среде англичан проще, особенно в среде шотландцев. Они очень похожи на русских, они даже пьют как архангельские. Я разделяю людей на две категории по тому, как они пьют: одни относятся к рассудочным расам - они выпили, им уже хватит, я, к сожалению, такой. А вот шотландцы, татары и архангельские - чем больше пьют, тем больше хочется. Пока не упали - пьют.
Я. Сева, спасут ли Россию от пьянства повсеместно введенные пабы?
Сева. Конечно. Англию же спасли. Дозволенное питье не привлекает. Так же раньше было с поездками за границу: как выехал, так и остался. А теперь приедет, посмотрит, понюхает и обратно. В Лондон последнее время приезжает масса народу, ни у кого не было особенного желания остаться. Я имею в виду яркую интеллигенцию; конечно, середняк-неудачник шизеет от любой витрины, ему кажется, что беды не в нем, а в стране. Но он здесь тоже никому не нужен.
Я. Как живет театральная интеллигенция в Лондоне?
Сева. В Англии около 30000 актеров. Работу из них имеют примерно 10000, остальные перебиваются. В театр попадают по жесткому конкурсу, труппы рождаются и распадаются на глазах. Уверенности в завтрашнем дне никакой, актер абсолютно бесправен. Конечно, у него развита профессиональная гибкость, нет чванства, но ведь и процент самоубийств в этой среде жуткий. Это принцип тот же, что и во всей капиталистической экономике.
Я. Я не верю, что психическая нестабильность может давать высокий профессионализм, а главное, что это можно оправдать с точки зрения нравственности. Кидать актера от режиссера к режиссеру все равно, что ребенку каждый день приводить новую няню.
Сева. Конечно, но ведь всякий национальный театр развивается в рамках национальной психологии. Вся русская культура, как и итальянская, семейно-психологическая. Как воспитание актеров, так и воспитание детей складывается здесь прямо противоположным образом. Нашего русского инфантилизма здесь нет, в восемнадцать лет человек уходит из дома, чтобы научиться на себя зарабатывать. Здесь четырнадцатилетний подросток вам подробно объяснит, почему он делает это, а не это. Он уже отвечает за собственные действия и собственное мировоззрение. Но зато и со стариками здесь никто не носится, здесь нет столь сентиментального отношения к родителям. Все это связано со старой колониальной психологией, когда ребенка с детства готовили к карьере в колонии. Видите, империи давно нет, а нация все еще носит форму.
Я. Вы считаете, что инфантилизм - первое определение нашего состояния умов и по сей день?
Сева. Нет. Все изменилось в СССР. Если поколение наших отцов было советским, наше поколение - антисоветским, то сегодня на арене появилось новое поколение "асоветское". Оно советскую власть просто в упор не видит. Это поколение выросло в среде творческой молодежи, особенно в рок-музыке. Року я благодарен за то, что он, как жанр, как форма, дал возможность появиться поколению, более свободному, чем мы. Я все время с чем-то боролся, а сегодня время начинать что-то строить. Раньше я был "врагом народа", "отщепенцем", у меня целая коробка вырезок из советских газет. На моих передачах масса людей в КГБ написала диссертации. Цитаты мои фирурировали как образчики подрывной работы в книгах всех советских обличителей. А теперь я же призываю начинать строить. И мне очень важно передать эстафету.
Я. Сева, по ту сторону вы были национальным героем, а здесь на Би-Би-Си?
Сева. Ой, лучше об этом не вспоминать. Все свои хохмы я протаскивал контрабандой. У меня была очень жестокая редактура. Я ведь привез с собой весь свой гастрольный опыт, весь фольклор, от которого англичане падали в обморок. Я долго их приучал. Но, как гласит английская поговорка: "Начинающий со скандала кончает жизнь институтом." Я вырос на джазовых передачах из Америки, на абстрактном символе свободы. Эту идею раскрепощения я пытался двинуть в своих передачах на шаг дальше. Все мои приколы были направлены на одно: высвободить подсознание. Недоверие к нашей академической советской наукообразности, когда любая простая мысль высказывается профессионально-непонятным языком на двух страницах, то, чем и по сей день страдает наша критика, вызывает у меня жуткую злобу. Я пытался говорить со своими слушателями не простецким, а простым языком. И, кажется, мне это удавалось, у меня пудов пять писем-исповедей.
Я. Сева, что вы переводите из литературных произведений?
Сева. Сложный вопрос. Я не просто переводчик. Я как бы сижу на культурном заборе, на мне замыкаются оба потока. Я точно знаю, что переводить можно только общечеловеческие ценности. В России все идет на надрыве. Англичанам кажется, что мы каждую секунду переигрываем. Русская драматургия кончилась здесь на Чехове. Чехов им близок, потому что там есть вопрос о земле. У каждого англичанина есть сад, ему про это интересно. Или вот, например, плохой спектакль студии "Человек" про то, как пьют чинзано, имел успех в Шотландии, где каждый второй - пьяница. Это очень тонкое дело, поэтому я стараюсь не переводить, а адаптировать.
Я. Легко ли совместить русского с англичанином?
Сева. Невозможно. Русский совместим с американцем, итальянцем, французом, хотя француз уже хитрее и закрытее. Но с англичанином, с его клубной философией, с его рассудочностью... Русские люди - люди эмоционального подхода к жизни, чувственного решения. У англичан рассудок каждую минуту начеку. Пример: телевизионная передача, в новостях показывают человека, у которого погиб кто-то близкий, он рассказывает об обстоятельствах. В девяти случаях из десяти этот человек считает, что плакать он не имеет права. Высшее проявление характера у англичан - остаться рассудочным вплоть до момента смерти. Они очень боятся быть похожими на людей.
Англичанин боится общего, хотите ему рассказать про океан - покажите каплю воды, остальное он домыслит сам. Здесь существует культура недосказанности. Если рассказываешь историю целиком, они ужасаются, прячутся в свою скорлупу и слушать не хотят. А наши привыкли рассказать все, да еще на пальцах объяснить, да еще громким голосом, да еще кулаком запихнут, если в горло не лезет.
Правда, у нас начали появляться люди, умеющие отсекать свои чувства. Здесь ведь как только ты повысил голос, ты уже не профессионал, ты уже существо второго сорта. А какому русскому хватит сил, проиграв спор, уйти с достойным лицом. Мы ведь ведем себя как дети, в основном. Вместо строгого папы и мамы у нас советская власть, КГБ, мы против них протестуем, ножкой бьем, кидаем книжки. А как только мы начнем отвечать за свои действия, модель поведения изменится. Я уезжал в 75 году, тогда вся страна вместе с Брежневым говорила "сиськи-масиськи" вместо "систематически". Приезжаю в Италию, а там подойди к любому мусорщику на улице, и он на блестящем языке, не прерывая дыхания, начинает говорить длинными фразами так вольно и славно, что волосы на голове шевелятся. Так и льется: "Либерта, волонта..." Тогда меня это потрясло.
А сейчас смотрю иногда советское телевидение: старшее поколение выкает, мыкает, выходит сопляк и излагает с начала до конца, со всеми знаками препинания и дыхание берет там, где точно. И так это радостно. В России ведь процесс исторический очень припозднился, крепостное право отменили только 1861 году, значит революцию делали дети и внуки крепостных, выросшие с привычкой к насилию. Вспомните, как Горького дед лупил розгой по субботам. Насилие было нормальной частью жизни. А здесь все было раньше, и голову отрубили раньше. Эти триста лет очень важны в культурном контексте. Конечно, теперь в России все пойдет быстрей, как у японцев, потому что есть готовые модели.
Я. Сева, в чем разница политических подходов русского и англичанина?
Сева. Посмотрите на английскую архитектуру, вы все поймете. Приватность во всем. Маленькое, дешевенькое если средства позволяют, но лучше, конечно, на пятнадцати акрах с собственным озером и подъездом - но только свое. Чтоб ни с кем не нужно было жить вместе. Совершенно антикоммунальная культура. Посмотрите на русского: община, сходка, соборность, вече, колхоз и т.д. Мы привыкли жить коллективом. За счет этого у нас и чувство локтя и чувство юмора другие. Англичане в принципе друг другу не доверяют, чтоб стать приятелем англичанину нужно очень много лет. С другой стороны они очень терпимы, они обожают экзотику, тогда как русские в массе ненавидят чужака. В Лондоне чувствуешь себя гражданином мира.
Я. Сева, а если сравнивать Англию и Америку?
Сева. Америка также изолирована от мира психологически, как и мы. Ведь мир она воспринимает как "то, что не Америка". В этом смысле она, как какая-нибудь Омская область. У меня к Америке огромное предубеждение. На карте Америка вроде не такая большая, чуть больше нашей европейской части, но мы забываем о том, что Советский Союз на сорок процентов состоит из вечной мерзлоты. Там жить нельзя. Так что получается, что в Америке население поменьше, а жизненное пространство огромно и совершенно замкнуто на самое себя. А потом - молодая нация, чудовищно плохое образование, малоинтеллигентный стиль жизни.
Сегодня раскроются границы и попрет наш русский безрюкзачный турист, такой котик промысловый. Народ наш изобретательный, очень импровизационный, вырос по методу холодного воспитания телят: куда не поедешь - везде теплее. И публика наша образованная, особенно которая образованная. У нас ведь нет классического образования, зато есть техническое, и очень все соображают в электричестве, что вызывает в Англии огромный восторг. Здесь ведь все гуманитарии. До сих пор считается, что техническое образование - это для детей рабочих. Уважающий себя человек в инженеры не пойдет никогда. Идеал - это, конечно, адвокат, политик, человек, блестяще выражающий свои мысли, цитирующий, начитанный, сдержанный. По моей теории наши технари должны местные пустоты и заполнить.
Я. Сева, ведь говоря "мы, у нас, наше" вы ни разу не подразумевали Англию...
Сева. Конечно, я - английский гражданин и на верность присягал королеве, и паспорт, но сами понимаете... Русская эмиграция - это миф. Какие-то осколки первой волны, все эти Гагарины, Толстые, которые до сих пор сводят счеты. Звонит мне одна: "Знаете Толстых? Они везде ходят и говорят, что они - графы! Они - не графы вовсе!" А сама, княгиня, хотя работала всю жизнь продавщицей, последний раз книжку читала пятьдесят лет тому назад. В общем, кукольный театр. Есть немного второй волны, целые районы украинцев на Севере, которые, вообще, не смешиваются: так и живут "вулочками". Таких как я - единицы. Что бы я делал, если бы не уехал? Я бы работал агентом инфлота, а в свободное время играл бы на саксофоне то, что я хочу. Я был бы, видимо, человеком несчастным. Так что я благодарен эмиграции за то, что она дала мне возможность заняться любительством в новой области, и этим любительством заниматься профессионально. Но это именно мой случай, и только мой.
Я. Сева, англичане имеют хобби, как экологические ниши в напряженной холодной жизни, есть ли у вас хобби?
Сева. Одна известная балерина, сраженная русским обедом, приготовленным моей английской женой, уговорила мужа-миллионера, чтобы мы с Карен написали книгу о русской кухне. В результате, вот у нас на компьютере лежит рукопись, скоро мы сдаем ее. Это, конечно, адаптация для местных условий, поэтому ее должна была писать англичанка. Здесь из-за разницы климатических условий и энергетической отдачи едят во много раз меньше вы, наверное, это на себе почувствовали. Все наши рецепты и порции пришлось уменьшать и утоньшать.
Вот, например, приходит к нам в гости один профессор мы ему подаем гречневую кашу в лучшем виде, он застыл и говорит: "Это же корм для животных!"
А теперь, как специалист по кулинарии, я хочу произнести речь в защиту макарон. В нашей стране происходит чудовищное надругательство над макаронами, и я, как человек, живший в Италии и понявший макаронную культуру, хочу спасти ее от русской дискредитации. Сейчас много говорят об освобождении личности, демократизации, многопартийности и никто не говорит о повышении качества жизни, а это на низово-бытовом уровне, на каждодневном понимании бытия - самое главное. Собственно это - единственное, чего добился капитализм. А качество жизни складывается из мелочей.
Мы привыкли относиться к макаронам, как к чему-то, связанному с армейско-пионерско-лагерной столовой. Только в Италии я понял, как важно макароны не переваривать - это целое искусство, когда стоит повар и, сдвинув брови, пробует макароны. Готовые макароны, как бы еще твердые, но уже мягкие; они сварены "альденте", то есть "на зубок", я не побоялся бы сравнить их с грудью молодой женщины. Макароны в Италии варят от восьми до четырнадцати минут.
Макароны, вермишель - это все итальянские фамилии фабрикантов, придумавших свой сорт. Господа Макарони, Вермичелли, Фузили, Равиоли - создатели культуры под общим названием "паста". На моих глазах однажды произошло столкновение двух культур: культуры нашей, маннокашной-пионерской и "паста". Я наблюдал это, когда приехавший из Ленинграда эмигрант подрабатывал в местном ресторане на мытье посуды. Когда начался обед, ему принесли спагетти и спрашивают, какой тебе соус. Он говорит: мне этого не надо, дайте молочка и сахара. Залил все это молоком, посыпал сахаром и размял ложкой, а потом уплел на глазах у изумленных итальянцев. Клянусь вам, что остановились все рестораны на улице, потому что народ сбежался посмотреть на него, у некоторых в глазах стояли слезы жалости. Такого в Италии за двести пятьдесят лет производства макарон не видели.
Правильно сваренные макароны с обыкновенным маслом и тертым сыром поднимут качество жизни гораздо выше, чем вся бесформенная идейная сторона перестройки, и это касается не только макарон. Приятного аппетита!
Мария Арбатова (www.arbatova.ru)
