 |
СЕВАОБОРОТ |
|
СЕВАОБОРОТ |
Татьяна БЕРГ ([email protected])
На самом деле никакой сколько-нибудь заслуживающей внимания биографии у меня нет. Даже фактом своего рождения я обязана исключительно политической недальновидности моего отца. На дворе был 1940 год, в Европе уже вовсю шла война. У родителей на стене их комнаты в коммуналке висела огромная карта, на которой отец ежедневно переставлял флажки, оценивая общую картину военных действий. И в один прекрасный день он окинул эту карту орлиным взором и уверенно сказал, что совершенно ясно — в Россию Гитлер не пойдет, можно заводить ребенка. Ребенок родился в августе 41-го — уже в эвакуации — и с прозорливым отцом познакомился лишь пару лет спустя, когда тот приехал на короткую побывку с фронта. (Мне эта история напоминает один из немногих известных нам анекдотов, дошедших из нацистской Германии. Немецкий генерал приходит домой после заседания генштаба, мрачный и угрюмый. Жена спрашивает: "Что случилось?" — "Да вот, фюрер принял решение напасть на Россию." — "А где эта Россия?" — спрашивает жена. Генерал достает карту, показывает. Жена долго ее изучает и наконец спрашивает: "Слушай, а фюрер видел эту карту?")
В Ленинград, откуда маму эвакуировали на седьмом месяце (по крайней мере, мое предстоявшее появление спасло ее от блокады), мы вернулись уже в мае 45-го. День Победы мы провели по дороге домой в Москве, у родственников. Из окон их квартиры даже был виден праздничный салют, который произвел на меня неизгладимое впечатление. Второе впечатление того же дня тоже было весьма сильным: взрослые пребывали в таком экстазе, что влили в глотку несчастному ребенку рюмку водки. Говорят, что такие эксперименты иногда создают пожизненных трезвенников, но это — не мой случай.
Дальше всё было, как у всех. Жили мы в чудовищной коммуналке, описать которую мог бы только Зощенко. Правда, чудовищность ее несколько компенсировало то, что находилась она в бывшем особняке князя Лобанова-Ростовского — доме с теми самыми знаменитыми львами, на которых сидел пушкинский Евгений из "Медного всадника", спасаясь от наводнения. И в этом же доме была моя школа, так что, когда я выскакивала из дому, уже слыша звонок, я все-таки, как правило, не опаздывала. Событием незаурядным было то, что в пятом классе меня на полгода "за недостойное поведение" исключили из пионеров. Недостойное поведение действительно имело место и заключалось в издевательстве над учительницей немецкого языка. Но судьба мне отомстила: моя трудовая жизнь началась именно с преподавания немецкого, правда, не в школе, а в институте. Это был педагогический институт в Петрозаводске, куда я распределилась по окончании Ленинградского университета и где провела четыре замечательных года. Замечательных — потому что было интересно работать, вокруг были новые симпатичные люди, карельские красоты и все такое прочее, и, кроме того, это был такой странный уголок, где советская власть как-то не очень ощущалась. Мы даже нагло игнорировали министерские программы, учили студентов так, как считали нужным (вместо того, чтобы разбирать тексты из учебников, я часами печатала на машинке тексты, которые выбирала сама, — и никого это не волновало).
Тем не менее, через 4 года я вернулась в Ленинград — в аспирантуру, и после ее окончания мне наконец впервые по-серьезному начал отравлять жизнь мой "пятый пункт". Устроиться на работу оказалось абсолютно невозможным. Не то, чтобы работы не было, но, как только беседовавшие со мной официальные лица брали в руки мой паспорт, они мгновенно вспоминали, что место, на которое я хочу поступить, уже занято. Так я до конца своей российской жизни и перебивалась уроками, машинописью и почасовой работой. Окончилась эта жизнь формально — в феврале 74-го года, когда я выехала, как это тогда официально именовалось, "на постоянное место жительства" в Израиль, а фактически — осенью 73-го, когда я подала заявление на выезд. Умение выбирать самый неподходящий момент, видимо, передалось мне по наследству: заявление я подала ровно за день до начала войны Судного дня, и когда она началась, естественно, решила, что всей эмиграции конец и сидеть мне теперь парией до конца дней. К счастью, этого не произошло: наоборот, власти радостно отпускали даже тех, кто уже годы сидел в отказе, приговаривая: "Воевать хотите — пожалуйста!" Меня тоже "выпустили" сравнительно быстро, хотя в институте, где я работала на почасовой, все-таки устроили четыре собрания, на одном из которых Ученый совет принял решение просить Всесоюзную Аттестационную Комиссию лишить меня кандидатской степени. Впрочем, ВАК на эти просьбы внимания не обращала и степеней никого не лишала. И, может быть, зря. Потому что мое кандидатство не только не помогло мне устраиваться в новой жизни, но даже мешало: человеку со степенью надо было платить больше, а работодатели этого не любят. Так несколько месяцев я проработала в библиотеке филиала Тель-Авивского университета, а потом мне вежливо сказали, что как-то не резон им платить мне в три раза больше, чем девочкам, закончившим библиотечные курсы (тем более, что и работали они лучше меня — как-никак иврит был их родным языком). Немецкая филология была не той отраслью, специалистов по которой мгновенно расхватывают, а изучать какую-нибудь новую профессию мне, по врожденной лени, очень не хотелось, так что, в конце концов, я пошла по линии наименьшего сопротивления и начала работать в русскоязычном журнале — переводчиком, редактором, корректором. Одновременно нашлась для нас с мужем и более увлекательная работа: переводить и озвучивать разные фильмы на русский язык — для тех иммигрантов из СССР, которые иностранных языков не знали и читать английские или французские субтитры не могли. Оплата от длины или "степени болтливости" фильма не зависела, так что подход к кино на длительное время у меня выработался сугубо прагматический: диалога мало — фильм хороший, много — плохой. Особенно хорошо было с вестернами, где герои скачут или стреляют. Зато мы люто ненавидели итальянские фильмы, где герои треплются, не умолкая, два часа подряд. Да еще со скоростью света.
Эта — вторая — жизнь кончилась в 78-м году, когда мы, польстившись на роскошную зарплату и возможность легко путешествовать по Европе, уехали в Мюнхен работать на станции "Свобода". Откуда — еще через несколько лет — и переехали в Англию, на БиБиСи, где зарплата, правда, была куда ниже, но зато — Лондон! Думали — года на три, оказалось — вот уже на 20 с лишним. Но зато прожито уже 4 жизни, потому что, по моему глубочайшему убеждению, каждая новая страна проживания — это новая жизнь. Суждена ли мне пятая, не знаю, но — надеюсь.